«Робот-зазнайка» и другие фантастические истории - Генри Каттнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оливер попробовал чай. Напиток отличался изысканным букетом, был очень горяч, и во рту еще долго оставался после него привкус цветов. Он, несомненно, был предназначен для женщин. Но, сделав еще глоток, Оливер с удивлением обнаружил, что напиток ему очень нравится. Он пил, и ему казалось, цветочный запах усиливается и обволакивает мозг клубами дыма. После третьего глотка в ушах появилось слабое жужжание. Пчелы снуют в цветах, подумалось ему, как сквозь туман, – и он сделал еще глоток.
Клеф с улыбкой наблюдала за ним.
– Те двое вернутся только к обеду, – сообщила она довольным тоном. – Я решила, что мы можем славно провести время и лучше узнать друг друга.
Оливер пришел в ужас, когда услышал вопрос, заданный его собственным голосом:
– Отчего вы так говорите?
Он вовсе не собирался спрашивать ее об этом. Что-то, очевидно, развязало ему язык.
Клеф улыбнулась еще обаятельнее. Она коснулась губами края чашки и как-то снисходительно произнесла:
– Что вы имеете в виду под вашим «так»?
Он неопределенно махнул рукой и с некоторым удивлением отметил, что у него на руке вроде бы вырос один или два лишних пальца.
– Не знаю. Ну, скажем, слишком точно и тщательно выговариваете слова. Почему, например, вы никогда не скажете «не знаю», а обязательно «я не знаю»?
– У нас в стране всех учат говорить точно, – объяснила Клеф. – Нас приучают двигаться, одеваться и думать с такой же точностью, с детства отучают от любых проявлений несобранности. В вашей стране, разумеется… – Она была вежлива. – У вас это не приобрело характера фетиша. Что касается нас, то у нас есть время для совершенствования. Мы это любим.
Голос ее делался все нежнее и нежнее, и сейчас его почти невозможно было отличить от тонкого букета напитка и нежного запаха цветов, заполонившего разум Оливера.
– Откуда вы приехали? – спросил он, снова поднося чашку ко рту и слегка недоумевая: напитка, казалось, нисколько не убавилось.
Теперь-то уж улыбка Клеф была определенно снисходительной. Но это его не задело. Сейчас его не смогло бы задеть ничто на свете. Комната плыла перед ним в восхитительном розовом мареве, душистом, как сами цветы.
– Лучше не будем говорить об этом, мистер Вильсон.
– Но… – Оливер не закончил фразу. В конце концов, это и вправду не его дело. – Вы здесь на отдыхе? – неопределенно спросил он.
– Может быть, это лучше назвать паломничеством.
– Паломничеством?! – Оливер так заинтересовался, что на какую-то минуту его сознание прояснилось. – А… куда?
– Мне не следовало этого говорить, мистер Вильсон. Пожалуйста, забудьте об этом. Вам нравится чай?
– Очень.
– Вы, очевидно, уже догадались, что это не простой чай, а эйфориак?
Оливер не понял:
– Эйфориак?
Клеф рассмеялась и грациозным жестом пояснила ему, о чем идет речь.
– Неужели вы еще не почувствовали его действие? Этого не может быть!
– Я чувствую себя, – ответил Оливер, – как после четырех порций виски.
Клеф подавила дрожь отвращения:
– Мы добиваемся эйфории не таким мучительным способом. И не знаем тех последствий, которые вызывает обычно ваш варварский алкоголь. – Она прикусила губу. – Простите. Я, должно быть, сама злоупотребила напитком, иначе я не позволила бы себе таких высказываний. Пожалуйста, извините меня. Давайте послушаем музыку.
Клеф откинулась в шезлонге и потянулась к стене. Рукав соскользнул с округлой руки, обнажив запястье, и Оливер вздрогнул, увидев еле заметный длинный розовый шрам. Его светские манеры окончательно растворились в парах душистого напитка; затаив дыхание, он подался вперед, чтобы рассмотреть получше.
Быстрым движением Клеф вернула рукав на место. Она покраснела сквозь нежный загар и отвела взгляд, точно ей вдруг стало чего-то стыдно.
Он бестактно спросил:
– Что это? Откуда?
Она все еще прятала глаза. Много позже он узнал, в чем дело, и понял, что у нее были все основания стыдиться. Но сейчас он просто не слушал ее лепет:
– Это так… ничего… прививка… Нам всем… впрочем, это не важно. Послушаем лучше музыку.
На этот раз она потянулась другой рукой, ни к чему не прикасаясь, но, когда рука оказалась в нескольких сантиметрах от стены, в воздухе возник еле слышный звук. То был шум воды, шорохи волн на бесконечном отлогом пляже. Клеф устремила взгляд на картину с изображением моря, и Оливер последовал ее примеру.
Картина жила, волны двигались. Больше того, перемещалась сама точка наблюдения. Морской пейзаж медленно менялся, бег волн приближал зрителя к берегу. Оливер не отрывал глаз от картины, загипнотизированный мерным движением, и все происходящее казалось ему в эту минуту вполне естественным.
Волны росли, разбивались и ажурной пеной с шипением набегали на песок. Затем в звуках моря обозначилось легкое дыхание музыки, и сквозь синеву волн начали проступать очертания мужского лица. Человек улыбался тепло, как добрый знакомый. В руках он держал какой-то удивительный и очень древний музыкальный инструмент в форме лютни, весь в темных и светлых полосах, как арбуз, и с длинным загнутым грифом, лежащим у него на плече. Человек пел, и его песня слегка удивила Оливера. Она была очень знакомой и в то же время ни на что не похожей. С трудом одолев непривычные ритмы, он наконец нащупал мелодию – песенка «Понарошку» из спектакля «Плавучий театр». Но как она отличалась от самой себя – не меньше, чем спектакль «Плавучий театр» от какого-нибудь своего тезки, разводящего пары на Миссисипи.
– Что это он с ней вытворяет? – спросил Оливер после нескольких минут напряженного внимания. – В жизни не слыхал ничего похожего!
Клеф рассмеялась и снова потянулась к стене.
– Мы называем это горлированием, – загадочно ответила она. – Впрочем, не важно. А как вам понравится вот это?
Певец-комик был в гриме клоуна; его лицо казалось рамкой для чудовищно подведенных глаз. Он стоял на фоне темного занавеса у большой стеклянной колонны и в быстром темпе пел веселую песенку, скороговоркой импровизируя что-то между куплетами. В то же время ногтями левой руки он отбивал какой-то замысловатый ритм на стекле колонны, вокруг которой описывал круги все время, пока пел. Ритм то сливался с музыкой, то убегал куда-то в сторону, сплетая собственный рисунок, но затем вновь настигал музыку и сливался с ней.
Уразуметь, что к чему, было трудно. В самой песне было еще меньше смысла, чем в импровизированном монологе о каком-то пропавшем шлепанце. Монолог пестрел намеками, которые смешили Клеф, но ничего не говорили Оливеру. Стиль исполнения отличался не очень приятной суховатой утонченностью, хотя Клеф, судя по всему, находила в нем свою прелесть. Оливер с интересом отметил, что в
